Как пытались вернуть сасанидское блюдо из Эрмитажа в Казань

Блюдо на передержку

С начала 1920-х годов Центральный музей Татарской Республики — так в то время назывался Национальный музей РТ — проходил острую перестройку. По словам заведующего спецхраном музея Влада Мухина, «в стране все прежние устои и порядки были сломлены, уничтожены». Музей, как и многое другое, оказался на руинах старой системы и нуждался в новом фундаменте.

До революции он назывался Казанским научно-промышленным, затем — городским. После 1918 года стал Казанским губернским. А в 1921-м получил название, под которым просуществовал около четверти века, — Центральный музей Татарской Республики. Тогда музей состоял из нескольких отделов, в том числе особого — Лихачевского. Он был сформирован вокруг собрания известного казанского коллекционера и мецената Андрея Лихачева. В 1895 году, при открытии музея, эта коллекция была, как отмечает Мухин, «условно подарена городу и музею». Наследники настояли на создании внутри учреждения отдельного Лихачевского отдела. Он стал своего рода музеем в музее.

После 1917 года система изменилась. «Произошла реструктуризация музея, появились отделы, которые соответствовали типу музейных предметов, хранимых у нас», — сказал Влад Мухин. Вместо тематических собраний формировались специализированные: историко-археологический, художественный, естественно-исторический. Последний, по словам Мухина, включал «таксидермические скульптуры — в простонародье чучела, нейрологические экспонаты и различные засушенные насекомые».

Первые шаги в реформировании музея сделал Бруно Фридрихович Адлер, этнограф с внушительным опытом. В 1914 году он создал музей Казанского университета, и в 1920-е его опыт был востребован в республике. Но уже в 1922 году Адлер уехал в Москву, а затем за границу. Руководство музеем перешло к 27-летнему Николаю Иосифовичу Воробьеву. Сначала он занимал пост заместителя, но в 1923 году стал полноправным директором музея. Тогда же он поехал в Ленинград — одна из многих командировок в Северную столицу. По словам Мухина, «он вынужден был постоянно ездить и получать какие-либо рекомендации».

В Ленинграде Воробьев, вероятно, пересекся с Иосифом Абгаровичем Орбели. В будущем он станет директором Эрмитажа, а в 1920-х уже активно консультировал музей. Как отмечает Мухин, «до эпохи Пиотровских как раз таки Иосиф Абгарович возглавлял на протяжении почти двух десятилетий государственный Эрмитаж». На тот момент официальные директора Эрмитажа менялись каждые полгода. Они были скорее чиновниками, а реальную работу делали такие специалисты, как Орбели. Разговор между Воробьевым и Орбели, по словам Мухина, предположительно состоялся в 1923 году. Именно тогда директор казанского музея обронил реплику о редком предмете — сасанидском блюде из коллекции Лихачева. Эта вещь стала причиной одного из самых неоднозначных эпизодов в истории Национального музея.

В декабре 1924 года из Ленинграда пришло извещение. В нем содержалась просьба передать в Академию истории материальной культуры (теперь Институт археологии РАН) «для изучения то самое блюдо, являющееся памятником сасанидской торевтики середины первого тысячелетия». Поводом для запроса стала выставка в Эрмитаже. Хотя, как подчеркнул Мухин, «и в Эрмитаже, и в нашем музее выставками называли разделы экспозиции». Эрмитаж в 1920-х организовывал не временные проекты, а создавал стационарные тематические залы. Один из них — «раздел памятников средневекового Востока» — и нуждался в этом предмете.

Речь шла о серебряном блюде с изображением царя Сасанидской империи Бахрама V (Бахрама Гура) на охоте. Этот сюжет был популярен в литературе IX—XII веков. По словам Мухина, «Бахрам Гур со своей любимой наложницей Азадэ упоминается в «Шахнаме» Фирдоуси, встречается в одной из поэм у поэта Алишера Навои, а также у Низами Гянджеви есть отдельная поэма, посвященная Бахраму Гуру». Изображение Бахрама на охоте стало каноническим: его чеканили на серебре, изображали на барельефах, превращали в предметы декоративного искусства. Блюдо, хранившееся в Казани, принадлежало именно к таким произведениям. Эрмитаж официально запросил его для временного изучения — на три месяца. И в извещении, как отметил Мухин, «особое внимание заслуживает последнее предложение: «Обязанность своевременного возвращения блюда в Казань Академия принимает на себя».

Было да сплыло

Вопрос рассмотрели 31 декабря 1924 года. В этот день прошло заседание коллегии музея, и было принято решение: препятствий для временной передачи блюда в Эрмитаж нет. По словам Влада Мухина, это была обычная практика: «И сегодня, если придет подобное извещение в музей, то музей, скорее всего, не откажет». В те годы оцифровки, трехмерных моделей и цифровых двойников предметов не существовало. Все исследовательские запросы решались физической перевозкой. Как отметил Мухин, «сто лет назад таких возможностей у музея не было, их нет и сегодня».

В январе 1925 года блюдо отправили в Ленинград. Его сопровождал Михаил Худяков — известный историк и заведующий историко-археологическим отделом музея. Когда блюдо прибыло в Эрмитаж, казанский музей получил официальное подтверждение. Изначально речь шла о временной передаче. Уже 6 апреля 1925 года, к 30-летию музея, артефакт должен был вернуться в Казань. Однако вместо предмета сотрудники музея получили еще одно извещение. Российская Академия истории материальной культуры просила продлить пребывание блюда в Ленинграде. Причина — некие «необозначенные в извещении чрезвычайно важные вопросы, касающиеся истории Средневекового Востока и его культуры декоративно-прикладного искусства».

Возражений не последовало. По словам Мухина, «Центральный музей Татарской Республики не собирался ни в коем случае этому препятствовать». Блюдо ожидали летом. Возвращение должно было состояться так же, как и отсылка: с сопровождающим, скорее всего, из числа сотрудников Эрмитажа. Но, как сказал Мухин, этого не случилось: «На весь огромный Ленинград не было человека, которому можно было это доверить. В принципе, я, как человек, который сегодня отвечает за хранение предметов коллекции драгоценных материалов в Национальном музее Республики Татарстан, тоже такого человека, скорее всего, не нашел бы. Я бы матери родной не доверил это».

Никаких новых писем из Ленинграда больше не поступало. Прошло два года. И лишь в марте 1927 года музей в Казани начал предпринимать шаги по возврату блюда. Это было не забвение, а дефицит ресурсов. Мухин пояснил, что тогда в музее работало всего 12 научных сотрудников, для сравнения сейчас их 350. «Эти 12 человек были вынуждены и обязаны делать все то, что сегодня делает наша рота музейщиков», — сказал Мухин.

В марте 1927 года музей направил в Эрмитаж официальное письмо. В нем сообщалось, что в Ленинград приедет сотрудник музея Петр Корнилов, предъявит необходимые документы, и на основании этих бумаг блюдо должно быть передано ему и возвращено в Казань. Мухин отметил важную юридическую деталь: в документах тех лет сасанидское блюдо обозначалось как собственность именно Центрального музея Татарской Республики. Хотя формально все музеи были национализированы еще в 1918 году.

Корнилов прибыл в Ленинград с доверенностью через девять дней после отправки письма. Но блюда ему никто не отдал. Началась переписка. По словам Мухина, «Орбели и Ленинград в целом начали атаковать Николая Воробьева и Центральный музей Татарской Республики подобными телеграммами». С 16 марта Эрмитаж просил продлить срок пребывания блюда. Впервые появился вопрос о его постоянной передаче. Ответа Эрмитаж не получил. Через три дня пришла еще одна телеграмма — с просьбой все же дать ответ на первую. На этот раз Орбели не поднимал тему передачи блюда навсегда, но 19 марта снова написал, что «идут жаркие дискуссии» по этому поводу. Орбели объяснил, что не хочет подвергать блюдо «лишним перевозкам туда и обратно». И по мнению Мухина, это логично: «В принципе, подобное решение является обоснованным и уместным. Лишний раз пускать блюдо туда и обратно нежелательно».

Тем не менее академик прекрасно понимал, что Казань блюдо передавать на постоянной основе не собирается. Надежды на то, что все уладится само собой, не оправдались. И 21 марта, когда Корнилов находился в Москве, директор музея Николай Воробьев направил официальный ответ. С продлением пребывания артефакта в Эрмитаже он согласился. Но четко обозначил: обмен невозможен. Корнилов, вернувшись в апреле в Казань, приехал без блюда. Оно так и осталось в Эрмитаже.

Предмет — сейчас, компенсация — потом

Вопрос сохранности музейных предметов в Центральном музее Татарской Республики в 1920-х годах был не просто актуальным — он был критическим. По словам Влада Мухина, кражи и хищения происходили регулярно, и главная угроза — не профессиональные воры, а отсутствие элементарных условий хранения. Уже в декабре 1923 года Николай Воробьев писал в милицию о небезопасности музейных окон: «любой злоумышленник мог проникнуть через окна в музей и что-нибудь украсть». Огромные арочные окна здания на Кремлевской улице были старыми, сигнализации тогда не было.

Архивных свидетельств о крупном вторжении в экспозиции не сохранилось, однако пропажи были постоянными. При этом чаще воровали не древности, а брезентовые пожарные шланги. Мухин уточнил: «за один только 1926 год как минимум три акта происшествия посвящены именно этому». Шланг менялся — его снова крали. Случались и хищения музейных предметов. Витрины были настолько непрочными, что их можно было открыть «условно, пальцем», и посетители порой уносили монеты. По словам Мухина, такая ситуация была типичной не только для Казани: «сто лет назад это, в принципе, была проблема любого крупного музея в региональном центре». На этом фоне оправданной казалась инициатива Эрмитажа — забрать уникальное серебряное сасанидское блюдо в свои хранилища. В ответе Эрмитажа четко указывалось: предмет находится «в сокровищнице хранилища», и его безопасность гарантирована. Временно исполнявший обязанности директора музея Петр Дульский тогда подчеркнул, что действительно «в Эрмитаже блюду будет гораздо безопаснее».

Однако предложение передачи вызвало затяжной спор. Влад Мухин отметил: Дульский, как исполняющий обязанности, не мог принять окончательное решение. Поэтому подробный ответ был подготовлен в 1927 году Николаем Воробьевым, директором музея. В письме в Академический центр Татнаркомпроса он недвусмысленно заявил: «обмен считаем невозможным». Эта позиция имела веские основания. По словам Воробьева, блюдо входило в коллекцию Лихачева, которая была «основополагающей» для музея. Более того, он намекнул, что музей мог бы действовать аналогично Эрмитажу и тогда претендовать на сасанидские древности, хранящиеся в Казанском университете. Речь шла не о произведениях декоративного искусства, а преимущественно о монетах середины первого тысячелетия.

Несмотря на отказ, Эрмитаж не отступил. По словам Мухина, «в ответ на это в Эрмитаже решили обращаться не напрямую в музей, а действовать через Академический центр Татнаркомпроса». Позиция Воробьева в письме Орбели оставалась категоричной: блюдо должно быть возвращено в Казань. Согласно телеграмме Эрмитажа от марта 1927 года, предмет должен был вернуться летом. Но этого не произошло. Ни летом, ни осенью, ни зимой. В конце 1928 года музей отправил в Ленинград официальное извещение: в начале следующего года в Эрмитаж прибудет Николай Калинин — заведующий историко-археологическим отделом. У него была доверенность на изъятие блюда. Документ гласил, что сотрудники Эрмитажа обязаны вернуть предмет. В извещении было подчеркнуто: «решение окончательное и обсуждению оно не должно подлежать».

И все же, спустя почти четыре года, блюдо действительно вернулось в Казань. Оно снова стало частью коллекции Лихачева. Однако амбициозная идея Воробьева — создать в музее отдельный «сасанидский уголок» — так и не была реализована. Уже в сентябре 1928 года Эрмитаж повторно вернулся к теме передачи блюда. На этот раз — в обмен на другие коллекции. Предложение звучало так: блюдо за этнографию или декоративно-прикладное искусство на выбор. Причем, как отметил Мухин, «никто не обещал Центральному музею полотна Рубенса или Яна ван Эйка».

Сначала Эрмитаж обратился к Петру Корнилову — уже в марте 1927 года. В сентябре 1928 года извещения были направлены напрямую в Академический центр Татнаркомпроса. 6 ноября 1928 года в музее была создана комиссия. На ее заседании было решено: блюдо может быть передано в Эрмитаж при соблюдении двух условий. Во-первых, Эрмитаж обязан предоставить гальванокопии — металлические точные реплики блюда. Во-вторых, взамен музей рассчитывал получить коллекции, отражающие «историю Поволжья до 1552 года». Решение комиссии было отправлено в Ленинград в январе 1929 года. Там его приняли с энтузиазмом — и предложили немедленно отправить блюдо. Предмет — сейчас, компенсация — потом. Как выразился Мухин: «вы сейчас передадите блюдо, а мы затем решим, что именно вы получите взамен».

Центральный музей почти смирился с неизбежной утратой. Блюдо готовили передать без предварительных договоренностей. Однако в дело вмешался Академический центр Татнаркомпроса и затормозил процесс. Влад Мухин подчеркнул: история с сасанидским блюдом — не просто эпизод из музейной жизни. Это отражение сложного периода, когда региональные музеи боролись за право сохранять свою идентичность и культурное наследие, несмотря на централизованное давление. В этом смысле — спор о передаче блюда стал в том числе спором о праве Казани быть хранителем своей истории.

Как музеи превратились в пропаганду

Обмен музейными предметами между Эрмитажем и казанским музеем прекратился внезапно, но не случайно. По словам Влада Мухина, «во многом это связано с тем государственным давлением, которое обрушилось на музеи в 1929—1930 годах». Решающий перелом произошел в декабре 1930 года, когда в Москве состоялся Первый всесоюзный музейный съезд. С этого момента, по словам Мухина, вся музейная деятельность в стране была «переформатирована в худшую сторону». Раньше музеи строили экспозиции, выпускали каталоги, формировали фонды, ориентируясь на культурную и научную значимость объектов. После съезда их основной задачей стало «отражение достижений социалистического строительства». Мухин пояснил, что музеи должны были «работать активнее с посетителями» и превратиться в «инструмент советского аппарата пропаганды».

В Казани процесс «перестройки» начался еще до съезда. Уже в 1929 году Центральный музей Татарской Республики подвергся нескольким проверкам. Их проводил вовсе не культурный, а экономический орган — Татарский научно-исследовательский экономический институт. По словам Мухина, это были «социалистические экономисты», которые предъявили музею конкретную претензию: в нем нет отдела экономики. С этого момента музей, по сути, перестал быть музеем в классическом понимании. Теперь он должен был «в диаграммах показывать посетителям, насколько выросла урожайность в полях Татарии после установления советской власти». Проверку возглавлял Михаил Борисов, научный сотрудник этого института. Вскоре он стал руководителем нового экономического отдела, а уже в 1930 году занял пост директора музея, сменив Николая Воробьева.

Последствия этих проверок оказались разрушительными. Мухин ссылается на исследовательницу Клару Синицыну, которая писала, что результаты были «унизительными». Музей обвиняли в «самодовлеющем сборе раритетов», то есть в том, ради чего, собственно, музеи и создаются. После этого из учреждения ушли ключевые сотрудники — Николай Воробьев, Петр Дульский, Петр Корнилов, Василий Егерев. Они больше не могли оставаться в системе, которая не позволяла заниматься научной и просветительской деятельностью. Мухин сказал: «По сути, период музейного строительства, формирования, поиска новой идентичности Центрального музея в тот момент завершился». С этого времени учреждение стало «сугубо государственной институцией, которая будет выполнять все нисходящие сверху директивы».

Одновременно с тем, как музеи теряли самостоятельность, страна начала терять и свои сокровища. Как сказал Мухин, «в стране шла активная индустриализация, денег на нее у государства не было», и власти искали любые источники финансирования. Одним из таких источников стала продажа культурных ценностей на Запад. Эрмитаж, как и другие музеи, в этот период понес значительные потери. Из его собрания, по словам Влада Мухина, «уехали практически все полотна ван Эйка, несколько полотен Рубенса». В Москве существовала Галерея нового западного искусства — оттуда была продана в США знаменитая картина Ван Гога «Ночное кафе».

Продажами занимались посредники, в том числе иностранные. Среди них — Армандо Хаммер, прадед голливудского актера Арми Хаммера. Как рассказывает Мухин, Хаммер-старший «работал в этой сфере от начала 1920-х вплоть до своей смерти в 1990 году» и считался «личным банкиром Ленина». С 1921 по 1930 год он жил в Советском Союзе, где установил крепкие связи с властями. В этот период он активно участвовал в «перепродаже, или даже, можно сказать, прямой продаже» музейных раритетов, в первую очередь в Германию. Точка в этой истории была поставлена в 1933 году, когда в Германии к власти пришел Адольф Гитлер.

Но были и исключения. Одной из ключевых фигур в деле сохранения коллекций стал тот самый Иосиф Орбели, специалист по восточным древностям в Эрмитаже. Как рассказал Мухин, он «долгое время препятствовал передаче на склады «Антиквариата» (организация, которая занималась продажей культурных ценностей за рубеж, — прим. ред.) своих предметов». А потом написал письмо Сталину, в котором обосновал, почему нельзя продавать «восточное серебро» и другие артефакты. Сталин согласился: «более предметы восточной культуры середины первого тысячелетия нашей эры продаваться не будут». Этот запрет стал важным прецедентом. Музейщики стали использовать его даже для защиты произведений западного искусства. Как объяснил Мухин, «обосновывали это тем, что, например, на предмете западного искусства был изображен какой-нибудь восточный орнамент». Было распоряжение Сталина — продавать нельзя.

История продаж в Казани сложилась иначе. В архивах Национального музея РТ сохранилось письмо из Мосторга, структуры, аффилированной с Центральным банком СССР. Оно было разослано в государственные учреждения, в том числе в Татанаркомюст и Верховный суд Татарии. В письме говорилось о скупке ценностей за золото и серебро по официальным ставкам. Но, как подчеркнул Мухин, «из Центрального музея Татарской Республики ничего никуда не продавалось». Это исключение фиксируется документально: любая продажа должна была отразиться в архивах. Иначе предмет «ушел бы в недостачу». Поэтому, как сказал Мухин, «можно с уверенностью утверждать, что Центральный музей никогда во время своей истории предметами не торговал».

В центр — лучшее, регионам — реплики

Возвращение к истории сасанидского блюда началось с телеграммы, поступившей в октябре 1932 года из Эрмитажа в Центральный музей Татарской Республики. В ней сообщалось, что в музей должен приехать Исаак Григорьевич Лившиц — специалист, который должен был отобрать египетские коллекции и увезти их в Ленинград. Однако, как отметил Мухин, в архиве за 1932 год образовалась лакуна: «вероятно, он и не приехал». Тем не менее уже в 1933 году египетская коллекция обсуждалась активно. Именно тогда сделка по передаче сасанидского блюда в Эрмитаж вышла «на свою финишную прямую».

Согласно архивам, к этому времени был подготовлен черновик договора об обмене коллекциями. Мухин пояснил, что «договор самый типовой», однако особую важность имело приложение с двумя списками: первый — предметы, которые Эрмитаж хотел получить из Казани, второй — то, что должны были получить взамен. Первоначально речь шла об одном сасанидском блюде. Однако в финальной версии списка Эрмитаж запросил уже 106 предметов. Помимо двух сасанидских блюд (одно из которых, по словам Мухина, в итоге все же осталось в Казани), в список вошли объекты, отражающие археологическое наследие Волго-Камья на рубеже тысячелетий. Среди них — «чаша с розеткой», датируемая VII веком.

Наибольший интерес Эрмитаж проявил к египетской коллекции. В нее вошли 12 предметов, включая мумию ребенка. По словам Мухина, это был «чрезвычайно ценный экспонат», который находился в музее почти с момента его основания. Историк также отметил, что этот перечень соответствовал известному каталогу Бориса Тураева — выдающегося востоковеда, изучавшего эти предметы еще в 1903 году. Влад Мухин подчеркнул, что в научной литературе передача египетской коллекции трактуется как обоснованная: «В Центральном музее Татарской Республики не было никаких условий для хранения и экспонирования данных предметов. То есть у музея постоянно текла крыша, на потолке появлялась плесень. Ни о каком соблюдении биологического и светового режимов сохранности музейных предметов речи в Центральном музее Татарской Республики вести было просто невозможно, не было для того ресурсов».

Музей, в свою очередь, рассчитывал на равноценный обмен. Ожидалось, что в Казань поступят металлические гальванокопии серебряных блюд, копия деревянного прибора древнеегипетского производства, экспозиционные планы Эрмитажа, диаграммы — все, что в первой половине 1930-х требовало государство от музеев для демонстрации экспонатов. Самым желанным предметом в списке, по словам Мухина, была «невскрытая мумия из Египта». Ее можно было экспонировать даже в сложных условиях регионального музея.

Однако ожидания музейщиков не оправдались. Сасанидское блюдо было доставлено в Эрмитаж в январе 1934 года. С тех пор оно хранилось и использовалось в научных публикациях крупнейшего музея страны. Казанская сторона же получила обещанные предметы с опозданием: по условиям договора, поставка должна была произойти к 1 апреля 1934 года, однако не состоялась ни в апреле, ни в мае. Только 6 июня из Эрмитажа пришел ответ, в котором сообщалось, что гальваноскопия готова и будет вскоре отправлена.

Но долгожданная мумия так и не приехала. «Вместо невскрытой мумии в музей приехали различные артефакты истории Древнего Египта. На сегодняшний день они у нас еще не атрибутированы, то есть точная датировка не установлена. Скорее всего, это Новое царство, которое ни в какое сравнение не идет с мумией по своей ценности», — сказал Мухин. Он добавил, что несмотря на сложность обмена и не всегда равную ценность предметов, полученные объекты нельзя назвать типичными для музея такого масштаба: «Это в любом случае уникальная и, наверное, самая ценная коллекция нашего музея, но это не мумия. Это совершенно иного масштаба памятник». Помимо египетских артефактов и гальванокопий, в музей поступило много воспроизведений. Среди них — слепки керамических каноп, изготовленные в Эрмитаже в 1933—1934 годах.

Таким образом, обмен оказался неравнозначным. Казанский музей лишился предметов, которые могли бы стать опорой для создания полноценной археологической экспозиции в то время. Взамен он получил копии, муляжи и артефакты, ценность которых музейщики были не в состоянии сразу определить. Как подчеркнул Мухин, «обмен, конечно же, обманул ожидания музейщиков из Татарской Республики». История передачи сасанидского блюда в Эрмитаж стала не только частью музейной биографии, но и наглядной иллюстрацией того, как в 1930-х годах формировалась культурная политика: центр забирал лучшее, регионы — довольствовались репликами.

Екатерина Петрова — литературная обозревательница интернет-газеты «Реальное время», ведущая телеграм-канала «Булочки с маком».